Из сборника «Заморозки» / Halla

(1908)

 

 

ЭЛЕГИЯ

Вот и умчалась

молодость буйной рекою.

Нити седые

тянет иглой золотою

жизнь. И напрасно

былую оплакивать резвость —

уж ни вино мне

больше не в радость, ни трезвость.

 

Все позади.

Гордых замыслов, очарований

время прошло..

После долгих бесплодных скитаний

я воротился.

Что ж — снова искать свою долю?

Нужно так мало

миг без тоски и без боли.

 

Знаю — в могиле

отдых дозволен поэту:

странникам вечным

места покойного нету.

Северик дышит,

солнце — за тучей густою.

Отблеск закатный

напрасной томит красотою.

 

Горе, как море,

снов острова затопило.

Нищим проснулся:

видно, с лихвой уплатил я

выкуп за песни.

За золото грез и мечтаний

долг отдавал я

звонкой монетой страданий.

 

Как я устал!

Ах, до сердца глубин сокровенных!

Утлому судну

груз не по силам, наверно…

Или не силы

даны мне, а только желанья?

Бой без победы,

моления — без упованья?

 

Значит, напрасно

злую сносил я обузу?

Зря корабли сожжены,

дорогие разорваны узы?

Я ли раскаюсь

в исканьях своих неустанных,

боль ощущая

в давно затянувшихся ранах?

 

Перед всевластной

судьбою склоняюсь в бессильи.

Кантеле смолкло,

у звуков оборваны крылья.

Холодом веет…

Песням я больше не верю.

В уединенье

ползу умирающим зверем.

 

 

ELEGIA

Haihtuvi nuoruus niinkuin vierivä virta.

Langat jo harmaat lyö elon kultainen pirta.

Turhaan, oi turhaan tartun ma hetkehen kiini;

riemua ei suo rattoisa seura, ei viini.

 

Häipyvät taakse tahtoni ylpeät päivät.

Henkeni hurmat ammoin jo jälkehen jäivät.

Notkosta nousin. Taasko on painua tieni?

Toivoni ainoo: tuskaton tuokio pieni.

 

Tiedän ma: rauha mulle on mullassa suotu.

Etsijän tielle ei lepo lempeä luotu,

pohjoinen puhuu, myrskyhyn aurinko vaipuu,

jäa punajuova: kauneuden voimaton kaipuu.

 

Upposi mereen unteni kukkivat kunnaat.

Mies olen köyhä: kalliit on laulujen lunnaat.

Kaikkeni annoin, hetken ma heilua jaksoin,

haavehen kullat mieleni murheella maksoin.

 

Uupunut olen, ah, sydänjuurihin saakka!

Liikako lienee pantukin paatinen taakka?

Tai olen niitä, joilla on tahto, ei voima?

Voittoni tyhjä, tyon tulos tuntoni soima.

 

Siis oli suotta kestetyt, vaikeat vaivat,

katkotut kahleet, poltetut, rakkahat laivat?

Nytkö ma kaadúin, kun oli kaikkeni tarpeen?

Jähmetyn jääksi, kun meni haavani arpeen?

 

Toivoton taisto taivaan valtoja vastaanl

Kaikuvi kannel; lohduta laulu ei lastaan.

Hallatar haastaa, soi sävel sortuvin siivin.

Rotkoni rauhaan kuin peto kuoleva hiivin.

 

 

МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА

Скользка, словно лыжа на повороте,

крепка, словно смертные ворота,

горька, словно пламя костра лесного,

сладка, словно вкус молока парного,

игрива, словно листок осины,

мрачна, словно холм посреди трясины,

сурова, словно волна седая, —

вот так любит женщина молодая.

 

 

NUORI NAINEN

Liukas niinkuin lumella suksi,

kova niinkuin kuolon uksi,

kitkerä niinkuin kiukaan lieska,

makea niinkuin maito ja rieska,

leikkivä niinkuin lehti haavan,

ankara niinkuin aalto aavan,

synkkä niinkuin suossa vuori:

niin on lemmessä nainen nuori.

 

 

ТА — ЭТА

Эта себя мне навек отдала,

та — ничего не дала мне.

И все же себя навек отдаю

той, что ничего не дала мне.

 

Эту я мучил, терзал до смерти,

а та — меня истерзала.

И все же любить я буду до смерти

ту, что меня истерзала.

 

Та — раздувает огонь жестокий,

эта — молча сгорает.

И все же брошусь в огонь жестокий —

молча любовь сгорает.

 

 

TOINEN — TOINEN

Toinen kaikkensa minulle antoi,

toinen ei antanut mitään.

Ja sentään kaikkeni hälle ma annoin,

joka ei antanut mitaan.

 

Toista ma kiusasin kuolohon saakka,

toinen kiusasi mua.

Ja sentaän lemmin ma kuolohon saakka

häntä, ken kiusasi mua.

 

Lietsovi toinen liekkiä julmaa,

toinen vaieten palaa.

Ja sentään seuraan ma liekkiä julmaa —

rakkaus vaieten palaa.

 

 

ВЛАСТЬ ВЫБОРА

Выбирать другие властны,

мне же это не дано;

по путям бродил я разным —

был собою все равно:

делал то, к чему назначен,

не исполнил, что не смог…

Вот и сходит вечер мрачен —

наступил затишья срок.

 

Над моим могильным кровом

я прошу вас написать,

что душе моей суровой

и судьба была под стать:

«Сам кремень, я высек пламя,

тем огнем пылал я весь,

догорел дотла стихами

только черный пепел здесь».

 

 

VAALIN VALTA

Muilla olkoon vaalin valta,

muir ei ollut milloinkaan;

kuljin yltä taikka alta,

itseäni täytin vaan;

minkä tein, mun tehdä täytyi,

mit’ en tehnyt, voinut en;

vihdoin ilta hämärtaytyi,

lankes hetki hiljainen.

 

Pankaa patsas haudalleni,

kivpen tama kirjoitus:

«Synkkä niinkuin sydämeni

oli mulle sallimus.

Itse iskin piista tulta,

sytyin, hehkuin tuokion,

paloi paras laulu multa,

tässä tuhka tumma on.»

 

 

Из сборника «Звездный сад» / Tähtitarha

(1912)

 

МЫШЬ

 

И я в Аркадии родился…

 

 

Сперва он был крохотной мышкой театральной,

потом пошустрил по путям провинциальным.

 

В его исполнении Мефисто и Христы

имели похожие мышиные хвосты.

 

Но его прельщала Мольерова лира

(хоть сам был Создателя лучшая сатира).

 

Он бабьими сплетнями занялся и политикой

и по ним взобрался до роли критика.

 

«Коль гора зачала меня…» — вот мышиная логика, —

«Не родить ли мне гору?» — вот мышиная трагика.

 

 

HURI

 

Auch ich bin in Arkadia geboren

 

 

Hän ensin oli pikkuinen teatterihiiri,

sitten hän maaseudun maanteitä kiiri.

 

Näytti siellä Kristukset ja näytti Mefistot:

samat oli kummallakin hiiren takalistot.

 

Mut Molièreksi se pyrki pieni hiiri,

kun ilse oli Luojansa ihanin satiiri.

 

Siks alkoi hän akkojen juoruja juosla

ja kritikasteriksi jo kiipesi tuosta.

 

«Kun vuoret mun siitti» — se oli hiiren logiikka

«niin minä miks en vuorta?» — Se oli hiiren tragiikka.

 

КЮЛЬТЮРА

(на хельсинкском диалекте)

«Кюльтюра! Кюльтюра! Кюльтюра!»

Кудахчет здесь каждая юора.

Но что же такое — кюльтюра?

Смотря какова конъюнктюра…

 

Одному это — литератора,

А другому — круизы и тюры,

Айседоры Дункан фипора

Или Вагнера партитюра.

 

Разношерстная штука — юольтюра:

Это грекам — Акрополь, скульптора,

Только финская наша юольтюра —

На все это карикатюра.

 

 

KYLTYYRI

(Heisingin murteella)

«Kyltyyri! Kyltyyril Kyltyyri!»

Tuo huuto on Suomessa syyri.

Mut mikä se on se kyltyyri?

Kas, siinäpä pulma on jyyri.

 

Se on yhdelle ооррега-kyyri,

taas toiselle Tukholma-tyÿri,

Duncan, Forssellin figyyri

tai Parisin polityyri.

 

Tuhatkarvainen on kyltyyri —

se on Kiinassa Kiinaan myyri —

mut Suomessa Suomen kyltyyri

tuon kaiken on kamkatyyri.

 

Из сборника «Красота жизни» / Elämän koreus

(1915)

 

 

* * *

Летний вечер. Нежный ветер

На холме вздыхает,

Серебром тропу лесную

Месяц украшает.

 

Легкий сон стволы колышет,

Кукушечка кличет…

Спит печаль. Шагает странник

Тишиной привычной.

 

 

* * *

Suvi-illan vieno tuuli

huokaa vaaran alta,

hongikon polkua hopeoipi

kuuhut taivahalta.

 

Hiljaa huojuu korven honka,

kaukana käkö kukkuu,

vaieten astuvi vaeltaja,

mielen murhe nukkuu.

 

 

ЗИМНЯЯ ИСТОРИЯ

Той синице, резвой птице,

был мороз привычен,

но ей в дом мечталось, к печке,

в тепло человечье.

 

Та красавица канарейка

из уютной клетки

все мечтала прочь — на воле

распевать на ветке.

 

Были влюблены друг в друга,

в чуждый мир прекрасный.

 

Та синица, резвая птица,

за окном сидела

и в оконницу стучала:

в горницу попала…

 

Та красавица канарейка

зимний сад завидела

из окна — порхнула в щелку

и, на ветке сидя…

 

Нет, они не повстречались —

горько пострадали.

 

Той синице, резвой птице,

судьба — о стекло разбиться:

замертво упала.

 

Та красавица канарейка

примерзая к белой ветке,

с псалмом умирала.

 

Были влюблены друг в друга…

 

 

TALVINEN TARINA

Tuo tiainen, lieto lintu,

se hyvin vilussa viihtyi,

sentaän kaipasi sisälle,

ihmislieden lämpimähän.

 

Tuo kanarialintu kaunis

se hyvin sisällä hyötyi,

sentään kaipasi ulomma,

luonnon laajan laulupuille.

 

Toinen toistansa rakasti,

toinen toisen maailmoita.

 

Tuo tiainen, lieto lintu,

usein istui ikkunalle,

kovin ruutuhun koputti;

niin kerran sisälle pääsi.

 

Tuo kanarialintu kaunis

näki akkunan avoimen,

sen takana talvipuiston;

uskalsi ulos jo tuonne.

 

Tavannut ei toinen toista,

oli kuijat kumpainenki.

 

Tuo tiainen, lieto lintu,

iski päänsä ikkunahan,

maahan kuolleena putosi.

 

Tuo kanarialintu kaunis

kiinni jäätyi oksallensa,

kuolinvirtensä viritti.

 

Rakastivat toinen toista.

 

 

ЗАСТОЛЬНАЯ

Честь и хвала тебе, доброе брюхо!

Выпив глоток для поднятия духа,

мы благодарны Создателю очень

за дни нашей жизни, а также за ночи.

 

Урраа!

Славься, родная земля!

 

После Создателя — тост за природу:

хором восславим и землю и воду —

солнцу спасибо, спасибо луне

и за окнами отчего дома сосне.

 

Урраа!

Славься, родная земля!

 

И наконец, за цветок мирозданья

женщину, лучшее Бога созданье!

Верной любовью сразится с бедою —

будь она старою иль молодою.

 

Урраа!

Славься, родная земля!

 

Тост напоследок — за дружбу на диво,

будь перед нами вино или пиво,

вместе сильны мы и горячи,

как руки, сжимающие мечи.

 

Урраа!

Славься, родная земля!

 

 

PÖYTÄLAULU

Kiitos ja kunnia vatsamme hyvän,

aiomme ottaa naukun nyt syvän,

kiittäen Luojaa kaikista töistä,

niin elon päivistä kuin elon öistä.

 

Hurraa!

Eläköön rakas syntymämaa!

 

Luojanpa jälkeen nyt luonnon on vuoro,

siis sitä kohden nyt kurkkumme kuoro,

kiitämme päivää, kiitämme kuuta,

myös kodin armaban pihlajapuuta.

 

Hurraa!

Eläköön rakas syntymämaa!

 

Laulakaamme vihdoin nyt luomakunnan kukkaa,

naista, mi miestään ei heitä, ei hukkaa,

ruusuja kasvaa ne rakkauden vuoret,

olkohot vaimomme vanhat tai nuoret.

 

Hurraa!

Eläköön rakas syntymämaa!

 

Viimeinen vihdoin on veikkouden malja,

olkohon eessämme viini tai kalja,

yhdessä istuen oomme me vahvat

kuin kädet, joissa on kalpojen kahvat.

 

Hurraa!

Eläköön rakas syntymämaa!

 

 

Из сборника «Псалмы Святого четверга II» / Helkavirsiä II

(1916)

 

 

ПРИЗРАК МРАКА

Тролль, жестокий Призрак Мрака,

чуя солнца приближенье,

что идет с весною новой

на вершины гор лапландских,

 

дело черное замыслил:

«Я убью с рассветом солнце,

свет навеки уничтожу

ради вечной ночи темной,

в честь могучей силы мрака».

 

Тролли солнце ненавидят.

 

На вершине сопки встал он

рядом с северным сияньем,

усмехнулся, ухмыльнулся,

на небе пожар увидев:

«Больше, шире моя радость,

веселей мое веселье,

чем пиры богов при свете,

чем людей под солнцем песни».

 

А вокруг пустыня ночи.

 

Только льды во тьме сверкали,

как проклятья злого сердца,

да седое море стыло,

как душа в ожесточенье,

лес заснеженный вздымался

из земли смертельно твердой,

словно грозный льдяный витязь,

словно гнев холодной стали.

 

Засмеялся Призрак Мрака:

«Солнце, голову подымешь —

встретишь сто смертей жестоких,

многотысячную гибель!»

 

Слабый свет вдали забрезжил.

 

Вдруг почуял Призрак Мрака,

как трепещет, бьется сердце,

за голову он схватился:

«Ты куда исчез, мой разум?»

 

Рисовались все ясное

неба край, лесные-дали,

день все ярче отражался

в самых мрачных закоулках,

били огненные стрелы

из растущего светила,

и, встречая их. светлела

темная душа ночная:

там заря вставала и небе,

как заря у тролля в сердце,

кантеле весны звенело

музыкой в душе у тролля

вот они сплелись, сливаясь,

засверкали общим светом.

общим звуком зазвучали,

в выси горние вознесся,

сквозь небесный свод девятый

над десятым светлым небом,

будто в дом родной вернулся,

под крыло Отца Вселенной,

в тихий отдых вечной Жизни,

в океан Любви безбрежной.

 

Пела ночь могучим хором,

вторил день многоголосо:

«Доброе во зле родится,

красота живет в уродстве,

низкое — ступень к вершине!»

 

Только люди говорили:

«Тролль несчастный обезумел,

он в плену навек у света —

мрака сын, рожденный ночью,

солнцу гимны распевает!»

 

Небо людям улыбалось.

 

Больше к троллю не вернулся

ледяной холодный разум,

умер следом за зимою,

улетел с бураном вместе,

растворился в жарком солнце,

в теплой Божьей благодати.

 

 

PIMEÄN PETKKO

Tuo tuima Pimeän peikko

tunsi auringon tulevan

Lapin tunturin laelle

keralla kevähän uuden.

 

Mietti murha mielessänsä:

«Minä auringon tapankin,

sunnannen valonkin suuren

yön pyhän nimessä yhden,

sydän-yöni synkeinunän.»

 

Peikot päivyttä vihaavat.

 

Tuli tunturin laelle

revontulten roihutessa,

näki taivahan palavan,

hyrähti hymyhyn huuli:

«On iloni isommat, onpa

riemuni remahtavammat

kuin juhlat valon jumalten,

pidot, laulut päivän lasten.»

 

Yö oli aava ympärillä.

 

Kimmelsi kitehet yössä

kuin kirot sydämen synkän,

meri vankui valkeana

niinkuin paatunut ajatus,

kohosi luminen korpi

maasta kuolon-mahtavasta

kuin uhma urohon hyisen,

viha välkkyvän teräksen.

 

Tuo nauroi Pimeän peikko:

«Päivä, päätäsi kohota,

saät täältä sataisen surman,

tunnan tutkaimet tuhannet!»

 

Näkyi kaukainen kajastus.

 

Tuo tunsi Pimeän peikko

sydämensä sylkähtävän,

tarttui päähänsä rajusti:

«Minne mieleni pakenet?»

 

Seijastuivat selvemmiksi

taivon rannat, korven kannat,

heijastuivat heljemmiksi

synkeät sydänsopukat,

suihkuvat tuliset nuolet

päivän päästä nousevasta,

sattui vastahan vasamat

yöstä mielen vaJkenevan;

sini koitti päivän koitto

kuni peikon sielun koitto

sini soi kevähän kannel

kuni peikon hengen kannel,

yhtyi toinen toisiliinsa,

säihkyi yhtehen sätehet,

sointui yhtehen sävelet,

nousi kohti korkeutta

puhki taivahan yheksän,

yli kaaren kymmenennen,

kunnes saapuikin kotihin,

korkeimman Isan ilohon,

Elon lempeimmän lepohon,

Rakkauden rajattomimman.

 

Kuului kuoro yon povesta,

riemu päivän rintaluista:

«Pahin on parahan synty,

rumin kauneimman kajastus,

alin vain ylimmän aste.»

 

Mutta ihmiset sanoivat:

«Tuo on peikko mielipuoli,

vanki valkeuden iaisen,

itse poikia pimeyden,

päivän virttä vieritavi!»

 

Heille taivahat hymyili.

 

Eikä hän ikina saanut

enäa jäistä järkeänsä,

kuoli pois keralla talven,

syöksyi veljenä vihurin

sydämehen päivän pätsin,

leimuhun Jumalan lemmen.