Прагматика и теория речевых актов; речевые жанры

Как пишет один из современных авторов, А. К. Киклевич, «в лингвистике произошли кардинальные изменения: в сферу ее компетенции оказались вовлеченными не только формы "диалогической речи", но и многообразные типы социального взаимодействия с помощью языка, скрытые допущения речевых актов, различные виды пресуппозиций и импликатур, интенцио­нальные состояния говорящего, вся гамма иллокутивных и перлокутивных свойств высказывания, перформативы и правила их употребления, эпистемические и когнитивные аспекты языковых выражений, текст во всем богатстве его семантического пространства, а также многое другое, в чём еще несколько десятилетий назад лингвист просто бы не увидел предмета для разговора».

В этой цитате несколько нарочито перечислены термины, употребляемые в современной лингвистике, направленной на изучение функционирования языка. Не на всех из них я смогу остановиться. Но важно то, что вся эта тематика еще полвека назад казалась лежащей за пределами лингвистики, а теперь без нее уже немыслима наука о языке.

Рассмотрим сначала два активно развивающихся направления лингвистики последних десятилетий — теорию речевых актов и прагматику. Надо сказать, что четких граней между ними не существует, и часто одни и те же проблемы могут рассматриваться в рамках того или другого направления. Но истоки у них были разными.

Термин «прагматика» был введен в 1930-х гг. американским философом Чарльзом Уильямом Моррисом (1901–1975). Он разделил семиотику, общую науку о знаках, в том числе знаках языка, на семантику — учение об отношении знаков к объектам действительности, синтактику — учение об отношениях между знаками, и прагматику — учение об отношении знаков к людям, которые пользуются знаковыми сис­темами. К тому времени лингвистика больше всего занималась синтактикой, меньше семантикой и очень мало обращалась к прагматике, которая изучает роль языковых знаков в реальных процессах общения.

Теория речевых актов возникла независимо от прагматики. Она также сложилась в рамках лингвистической философии, но не в США, а в Великобритании уже в послевоенные годы. Ее создателем считается Джон Остин (1911–1960), прочитавший на эту тему курс лекций в 1955 г. В числе предшественников этой теории называют Бахтина, труды которого о процессе общения (1950-е гг.) были опубликованы и стали известны лишь в 1970-е гг.

Как пишет ведущий в России исследователь речевых актов Нина Давидовна Арутюнова, «в речевом акте участвуют говорящий и адресат, выступающие как носители определенных, согласованных между собой социальных ролей, или функций. Участники речевого акта обладают фондом общих речевых навыков (речевой компетенцией), знаний и представлений о мире. В состав речевого акта входит обстановка речи и тот фрагмент действительности, которого касается его содержание». Во время речевого акта происходят соотнесение высказывания с действительностью, придание ему целенаправленности, воздействие на адресата. Множество речевых актов образует дискурс. Это — также одно из основных понятий данной теории, дискурсы активно изучают.

Как отмечает Арутюнова, «при классификации речевых актов учитывается иллокутивная цель, психологическое состояние говорящего, направление отношений между пропозицио­нальным содержанием речевого акта и положением дел в мире, отношение к интересам говорящего и адресата и др.». Под иллокутивной целью (термин Остина) имеется в виду коммуникативная цель в ходе произнесения высказывания.

В рамках теории речевых актов активно изучаются, в частности, так называемые перформативы, то есть ситуации, когда слово одновременно является делом (клятва, объявление войны или мира, вынесение приговора, открытие или закрытие собрания и т.д.).

Прагматика, имея иные истоки, пришла к изучению примерно того же круга вопросов, что и теория речевых актов. Есть, однако, проблемы, обычно изучаемые в ее рамках, к ним относится проб­лема пресуппозиции. Пресуппозиция — это подразумеваемая информация, общая для собеседников; бывают разные виды пресуппозиций: семантическая, прагматическая. Исследования пресуппозиции активно ведутся в лингвистике около трех десятилетий. С понятием пресуппозиции тесно связано понятие истинности и ложности высказывания.

В состав прагматики входят и такие сферы, как «модальные рамки» и правила социального взаимодействия между говорящим, слушающим и «героями» высказывания (так называемые вежливость и / или этикет), к этим правилам я еще вернусь.

И семантика впервые стала полноценным объектом лингвистических исследований лишь вместе с изучением прагматики и / или теории речевых актов. Показательно, что в нашей стране ведущая семантическая школа, связанная с именами Арутюновой, Падучевой и их учеников, одновременно является и школой прагматики и теории речевых актов. До того семантика была ограничена, как правило, лишь семантикой отдельных грамматических категорий и семантикой отдельных слов. При этом далеко не вся лексика поддавалась «абстрактно-объективистскому» анализу, причем хуже всего дело обстояло как раз с самыми употребительными и, казалось бы, простыми словами. На это еще в 1940–1950-е гг. обращали внимание исследователи, Смирницкий писал: «Лексиколог подробно останавливается на архаизмах, выискивает различные окаменелости…, но о скромных исконных словах данного языка, издавна выражавших в нем такие простые, но вместе с тем существенные понятия, как "видеть", "лежать", "стоять", "ходить", "делать", "красный", "синий", "огонь", "вода", "дерево" и т.п., лексиколог обычно говорит очень немного (если вообще говорит что-нибудь) и то лишь мимоходом…. А между тем, разумеется, если такие наиболее широко распространенные и часто употребительные слова оставлять без внимания, то нечего и думать о действительной характеристике данной лексики, о выявлении ее существенных особенностей». Совсем плохо поддавались семантическому анализу самые употребительные и, казалось бы, простые слова вроде наречий или частиц. Еще хуже обстояло с семантикой предложения, не поддававшейся строгому анализу.

С 1960–1970-х гг. ситуация изменилась. «Прагматизация значения имела далеко идущие последствия: значение высказывания стало считаться неотделимым от прагматической ситуации, а значение многих слов начали определять через указание на коммуникативные цели речевого акта.… Значение слова стало рассматриваться в связи с коммуникативной направленностью речевого акта, то есть как орудие, посредством которого мы совершаем действие…. Этот подход нашел отражение в определении значения оценочных слов» (Арутюнова, Падучева). Многие единицы языка впервые получили убедительную трактовку при данном подходе. При этом часто оказывается, что толковать надо не отдельное слово, а более протяженную единицу языка (словосочетание, предложение).

Еще одна проб­лема — изучение построения отрезков текста, более протяженных, чем предложение. Попытки выйти за пределы предложения и выделить такие единицы (абзацы, параграфы и пр.) предпринимались и ранее. Однако вскоре стало очевидно, что хотя в разных языках и существуют некоторые синтаксические и лексические средства, функционирующие на отрезках текста больше предложения, но связность текста обеспечивается далеко не только структурными закономерностями, а членение текста на абзацы и параграфы вовсе не обязательно маркировано структурными средствами. Опять-таки необходимо исходить из анализа дискурса, что и делается рядом лингвистов.

Следует также отметить такую область, как изучение речевых жанров, основы которой заложил Бахтин в работах, получивших известность в 1970-е гг. Он понимал жанр как типичную модель высказывания, указывая, что говорящему при построении высказывания заданы определенные рамки не только сис­темой языка, но и сис­темой речевых жанров; и те и другие правила он не вправе нарушать. Жанры являются жанрами диалогической речи и всегда ориентированы на тот или иной вид общения с собеседником. В качестве речевых жанров могут выделяться максимально краткие и стандартизованные реплики вроде приветствия или прощания, но и традиционные жанры художественной литературы (роман, рассказ и т.д.) также являются речевыми жанрами. В последнем случае собеседник отделен от говорящего (пишущего) и не определен, но и здесь автор ориентируется на читателя и ведет общение с ним по некоторым правилам. Изучение речевых жанров активно развивается в России, причем не столько в Москве, сколько в ряде других городов (Саратов, Волгоград, Пермь, Красноярск и др.). Предпринимаются попытки исчисления речевых жанров, исследуются как структурные, так и, прежде всего, прагматические особенности тех или иных жанров (реклама, комплимент, ссора, «разговор по душам» и пр.). В то же время критерии выделения и разграничения жанров пока что остаются не выясненными.

16

Социолингвистика

Эта область лингвистики существует уже достаточно давно. Сам термин появился в США в 1950-е гг., но интересные идеи по поводу социального функционирования языка высказывали еще с начала ХХ в. и в нашей стране (Бодуэн де Куртенэ, Поливанов, Винокур, Виктор Максимович Жирмунский (1891–1971) и др.), и в Чехословакии, где Пражский кружок активно интересовался этими проб­лемами (В. Матезиус, Б. Гавранек и др.). Уже более полувека интенсивно ведутся социолингвистические исследования в Японии. Но активное развитие современной социолингвистики началось в США, а затем и в других странах с 1960-х гг., уже после «хомскианской революции». Хотя сам Хомский скептически отнесся к теоретическим возможностям социолингвистики, но общий процесс переноса внимание на проблемы функционирования языка, по-видимому, сказался и здесь. Очевидно и прикладное значение социолингвистических исследований, начиная от планирования языковой политики и кончая изучением эффективности рекламы.

Под общим названием «социолингвистика» на деле скрывается несколько дисциплин, весьма различных по своей методике. Например, исследование языковых конфликтов или языковой политики напрямую соприкасается с социологией, а от собственно лингвистических методов здесь остается немного. С другой стороны, изучение социальных характеристик диалога очень близко к тому, что изучают теория речевых актов и прагматика, лишь угол зрения несколько другой. Разные области социолингвистики объединяются не методом, а проб­лематикой: так или иначе, изучается функционирование языка в человеческом обществе.

Любое человеческое общество неоднородно. Оно состоит из мужчин и женщин, взрослых и детей, разных возрастных групп; имеются те или иные социальные различия, в том числе различия высших, средних и низших слоев общества, различия классов; играют роль также различия территориальные и профессио­нальные; наконец, на одних и тех же территориях могут жить люди разных нацио­нальностей. Всё это как-то отражается в сфере языка. Соприкасаются, контактируют и влияют друг на друга разные языки. Одни люди знают только свой материнский язык, другие вынуждены владеть двумя или тремя языками. Но и в пределах одного языка существуют те или иные различия: сосуществуют и взаимодействуют литературный язык (в свою очередь, подразделяющийся на функцио­нальные стили), территориальные и социальные диалекты, жаргоны, сленги и т.д. Всё это входит в сферу ведения социолингвистики. Но многое из этого изучают и другие лингвистические дисциплины, однако интересы при этом иные. Например, диалект может изучаться структурно, как языковая сис­тема со своим набором фонем, грамматических категорий и пр., но может изучаться и социолингвистически — в связи с его ролью в жизни его носителей. Со структурной точки зрения нет принципиальных различий между диалектом и литературным языком, но для социолингвистики это языковые образования, по-разному функционирующие, обладающие разным составом носителей, разной престижностью и т.д. Один американский автор писал, что языки равны только перед богом и лингвистом, но перед социолингвистом (как и перед «обычным» носителем языка) они не равны.

Человек очень редко бывает полностью одноязычным: даже если он владеет только одним языком, в разных ситуациях ему бывает необходимо говорить по-разному. В наше время лишь наиболее отсталая часть населения (обычно это женщины), целиком живущая в сфере быта и общающаяся только с близкими людьми, может владеть исключительно бытовым вариантом некоторого языка. Также и бесписьменные языки обычно не имеют вариантов и стилей, поскольку используются лишь в бытовой сфере, хотя и у них иногда бывает особый стиль фольклора. Если же человек читает газеты и романы, пишет деловые бумаги, присутствует на богослужении, постоянно общается с людьми из других социальных групп или просто живущими в других регионах, то он вынужден владеть (активно или хотя бы пассивно) несколькими языковыми образованиями. Разновидности языка, употребляемые в зависимости от ситуации общения, называют функцио­нальными стилями; это понятие было введено Пражским лингвистическим кружком. Четкой классификации функцио­нальных стилей не существует, но чаще всего выделяются, помимо бытового, деловой, публицистический, научный, религиозный, поэтический стили.

Важным случаем, порождающим языковые или стилистические различия, является стремление по-разному говорить со своими и с чужими людьми. Об этом стремлении уже упоминалось в связи с идеями Сепира. Во многих коллективах от семьи или группы друзей до целого этноса существуют особые «языки для своих» и «языки для чужих». В современном мире, где большинство людей получают в школе или семье знание некоторого литературного (стандартного) языка, именно он чаще всего используется не только в сферах культуры, но и в качестве «языка для чужих». Причина очевидна: он наиболее общепонятен в рамках государства. А «языком для своих» могут быть весьма разнообразные языковые образования. Иногда он отличается от «языка для чужих» лишь небольшим количеством лексики, знание которой открывает человеку путь в коллектив. Это бывает, скажем, в молодежных компаниях или в некоторых семьях. Но нередко в качестве «языка для своих» используется диалект. Это встречается, например, в странах немецкого языка и в Японии (для России это не характерно). Кстати, ситуация в Японии показывает различие между функцио­нальным и структурным подходом к диалектам. Противопоставление литературного языка и диалектов там очень устойчиво с функцио­нальной точки зрения, но структурно диалекты сильно меняются под влиянием литературного языка. Многие исконные диалектные черты там исчезли, но не настолько, чтобы диалект («язык для своих») перестал отличаться от литературного языка («языка для чужих»).

Однако бывает и так, что для своих и чужих используются разные языки. Вот слова интеллигентного мегрела (но не лингвиста!) о мегрельском языке на западе Грузии: «С филологической точки зрения, это отдельный язык, но с социологической точки зрения, это диалект грузинского языка». С такими словами трудно согласиться лингвисту: эти языки, хотя и родственны, но отличаются друг от друга не меньше, чем, скажем, английский язык от немецкого. Но функцио­нально их различие похоже на различие литературного языка и диалекта: мегрелы говорят между собой на своем этническом языке, оставшемся бесписьменным, при этом читают, пишут и говорят с «чужими» (с собственно грузинами) по-грузински. Нередка такая ситуация и в России, где немалая часть населения в семье и с соседями говорит, например, на татарском, чувашском или бурятском языке, но читать и писать умеет лишь по-русски, на этом же языке эти люди говорят и с представителями иных нацио­нальностей (не только с русскими). В отличие от мегрельского языка на этих языках существуют письменность и литература, но не всегда они используются, и часто их носители не знают орфографии этих языков.

Литературный, или стандартный, язык отличается от всех других языковых образований (диалектов, жаргонов, просторечия и пр.) рядом особенностей. Во-первых, он медленнее изменяется, о чем говорилось выше. Во-вторых, обычно он обладает развитой сис­темой функцио­нальных стилей. Разные языки, однако, различаются набором этих стилей. Например, русский или английский обладают всеми стилями, но многие малые языки России в советское время развили поэтический и публицистический стили, но не деловой или научный, поскольку не употреблялись и не употребляются в соответствующих сферах. Даже наиболее крупные языки СССР (кроме русского) до 1991 г. имели неполный набор стилей, что выявилось после провозглашения независимости в ряде новых государств: немедленно перевести с русского на этнические языки, например, армию или преподавание в технических вузах оказалось невозможно по языковым причинам.

В-третьих, в литературном языке иначе строится норма. Распространенное мнение о том, что лишь литературные языки обладают нормой, неверно. Наоборот, диалекты и другие нелитературные языковые образования могут, как указывал французский лингвист Жозеф Вандриес (1875–1960), иметь даже более строгую норму, нарушение которой «карается» насмешками и передразниванием, тогда как литературная норма нередко допускает варианты. Выше приводился пример того, как свекровь учила невестку норме. Но диалектная норма действует стихийно. В литературном же языке она фиксируется в грамматиках, словарях и справочниках, ей обучают в школе через сознательное запоминание правил.

В-четвертых, различие литературного языка и других языковых образований значимо с точки зрения и языкового содержания, и самой когнитивной (символической) функции языка. Развитие науки, философии, техники невозможно без использования литературных языков. Как писал выдающийся итальянский мыслитель (лингвист по образованию) Антонио Грамши (1891–1937), человеку, владеющему лишь диалектом, доступно только «обыденное сознание», на диалекте нельзя выразить сложные идеи.

Если «свой» литературный язык обладает престижем среди его носителей и его распространение обычно не вызывает неприятия и противодействия, то гораздо больше социальных конфликтов порождает распространение «чужих» языков. Само разграничение языка и диалекта относится не столько к лингвистике, сколько к социолингвистике (хотя для бесписьменных языков оно обычно проводится извне по чисто лингвистическим основаниям). Так называемые китайские или арабские диалекты с лингвистической точки зрения — разные языки, их носители не понимают друг друга, но они традиционно считаются диалектами, поскольку так считают сами их носители и для каждого из этих языков имеется единая наддиалектная литературная норма. В Китае она до недавнего времени была лишь письменной, и носители разных диалектов могли общаться только с помощью иероглифов, однако в последние десятилетия в КНР принимаются активные меры для внедрения и устной нормы на пекинской основе. А сербохорватский язык, считавшийся единым языком еще 30 лет назад, теперь распался на три или даже четыре языка: сербский, хорватский и боснийский (язык боснийских мусульман), к которым позже добавился и черногорский. Лингвистические различия между ними остаются незначительными, но возобладало представление о том, что исповедующие разные религии сербы, хорваты и боснийские мусульмане — разные этносы, не имеющие между собой ничего общего. Борьба за права диалекта внутри государства (что в случае успеха означает превращение его в язык) также может быть, хотя встречается и не очень часто. В США существует особый афроамериканский вариант английского языка, которым некоторыми активистами предлагается заменить стандартный английский язык в своем этническом сообществе; однако эта программа разделяется далеко не всеми афроамериканцами.

Двуязычие в узком смысле (владение языками разных этносов) широко распространено в современном мире, однако оценивается по-разному. Есть даже точка зрения, согласно которой одноязычие связывается с жизненным успехом, а двуязычие — с бедностью и низкой культурой. Она распространена в США, где действительно для многих наилучшая стратегия жизни — употреб­ление английского языка во всех ситуациях, а двуязычие свойственно либо иммигрантам в первом поколении, либо бедным нацио­нальным меньшинствам. Но совершенно иная ситуация в Индии или африканских странах, где нацио­нальная элита двуязычна, владея своим этническим языком и английским (в Индии), английским, французским или португальским (в Африке), тогда как бедные слои населения таких языков не знают.

Двуязычие (многоязычие) распространено в мире не меньше, чем одноязычие. Оно может формироваться по-разному, на что обращал внимание еще Щерба в 1940-е гг. Может быть чистое двуязычие, когда оба языка усваиваются естественным путем через общение с одноязычными носителями (Щерба вспоминал, как в России до революции детям из богатых семей с самого раннего детства нанимали гувернеров-иностранцев). Но в более частых в наше время случаях, когда второй язык усваивается в школе или вузе, получается смешанное двуязычие, при котором второй язык усваивается через первый, который даже при очень хорошем знании второго языка остается точкой отсчета.

Однако двуязычие (многоязычие) имеет и социальные аспекты. Оно может быть добровольным (так обычно бывает при изучении иностранного языка, который можно и не знать без особого ущерба для социального статуса) и вынужденным. Например, в США знание английского языка, а в России знание русского языка вынужденно для тех, для кого этот язык — не родной. Есть, конечно, там и там люди, не знающие эти языки, но они занимают крайне низкое социальное положение. Вынужденное двуязычие создает разного рода проблемы, в том числе индивидуальные: не все люди обладают равными способностями для изучения чужих языков. Но прежде всего это проблемы социаль­ные. Часто возникает неравенство: одна часть населения государства (русскоязычные у нас, англоязычные в США) может свободно пользоваться материнским языком, ограничиваясь одноязычием (или добровольным многоязычием), другая вынуждена пользоваться двумя языками и ограничена в употреблении языка своего этноса, который в лучшем случае устойчив в роли «языка для своих», но часто начинает вытесняться господствующим языком. Это неудобство для нацио­нального меньшинства может компенсироваться престижностью господствующего языка. Но оно порождает языковые конфликты, которые сыграли (разумеется, в совокупности с другими факторами) не последнюю роль в распаде Австро-Венгрии и СССР.

Каждое государство ведет ту или иную языковую политику, направленную на поддержание или вытеснение того или иного языка, на обеспечение языкового единства в пределах государства, на создание или сохранение того или иного баланса между языками. Разумеется, языковая политика может осуществляться сознательно или стихийно. Ведущая роль господствующего в государстве языка независимо от его юридического статуса поддерживается экономической и политической ситуацией в стране. Скажем, во Франции французский язык имеет государственный статус более двухсот лет, а статус английского языка в США на общегосударственном уровне никогда не закреп­лялся юридически (теперь закреплен в нескольких штатах), однако реальная роль этих языков как господствующих одинакова. В современной России внедрение законов рынка объективно способствует распространению русского языка и вытеснению малых языков, чему можно противодействовать лишь сознательной и целенаправленной государственной политикой, которой пока что почти нет.

Неоднородность использования языка в зависимости от социальных факторов может иметь и совсем иной характер. Наряду с языковыми образованиями, которыми пользуется один и тот же человек в зависимости от ситуации общения, имеются и разновидности языка, жестко закрепленные за разными членами языкового коллектива. В последние десятилетия активно развивается так называемая гендерная лингвистика, изучающая особенности мужской и женской речи. Есть языки, где эти различия бросаются в глаза, как, например, японский. Там имеются две разновидности языка с разными правилами: мужчины и женщины пользуются разными личными местоимениями, разными восклицательными и модальными частицами, употребляют разные интонационные модели и др. Скажем, в русском языке такие различия не столь очевидны, но и они могут быть выделены. В одном исследовании афазий описывался больной, сохранивший очень ограниченный лексический запас (около двух десятков слов, включая междометия), в том числе осталось восклицание: Ой, девочки! Пол больного (больной) не был указан, но он очевиден. Мужчина так может сказать лишь в шутку. Значительные отличия может иметь и речь детей разного возраста, обычно не такие четкие возрастные различия в речи взрослых, но бывают существенными и они.

Также социальными факторами может определяться как выбор тех или иных слов и грамматических форм в конкретном общении, так и построение всего диалогического или монологического высказывания. Для каждого носителя русского языка существен выбор в диалоге между местоимениями ты и Вы. А, например, в японском языке в сказуемом каждого предложения (а иногда и в других его членах) должно быть выражено социальное отношение говорящего к собеседнику и к лицам, о которых идет речь. Имеются две грамматические категории, в каждой из которых противопоставлены вежливые и простые (невежливые) формы. Одна из этих категорий передает отношение к собеседнику, другая — к субъекту или объекту действия, обозначенного данным глаголом. Например, в одном романе жена, спрашивая у мужа, который уезжает, когда он вернется, употреб­ляет глагол каэру «возвращаться» в форме о-каэрини наримасу. Здесь вежливость к главе семьи выражена дважды: как к собеседнику (суффикс –имас-) и как к субъекту действия (вежливый префикс о- и вспомогательный глагол нару). Муж отвечает, используя тот же глагол в простой форме каэру, где нет ни той, ни другой вежливости (точнее, следовало бы говорить не о вежливости, а об этикете). Соответствующие значения могут выражаться не только в глаголе, но и в других частях речи. Выбор такой формы в зависимости от ситуации — весьма сложная проб­лема, которую постоянно приходится решать каждому японцу. Этот выбор определяется разными факторами — и собственно социальными (отношения «высший — низший»), и прагматическими. Поэтому изучение японских форм вежливости (этикета) находится на пересечении социолингвистики и прагматики. Это относится и к изучению форм такого рода в других языках, особенность японского языка лишь в их распространенности в сфере грамматики, чаще они распространены в лексике.

Социальные факторы значимы и при построении того или иного текста, и при ведении диалога. Обычно в диалоге один из участников бывает ведущим: он определяет выбор темы и переход от одной темы к другой, он задает вопросы, перебивает собеседника, а его собеседник подстраивается к нему. Роли определяются разными факторами, в том числе психологическими, но среди них могут быть социальные. В одном японском исследовании изучались диалоги среди студентов разного пола, скрыто записанные на магнитофон. Оказалось, что в каждой паре ведущим был мужчина, а роль женщины сводилась к ответам на вопросы и поддакиванию партнеру. Очевидно, что здесь сказывается традиционное низшее положение женщины в японском обществе. У нас или в США вряд ли подобное исследование дало бы такой же результат.

Наконец, следует учитывать и роль языка как мощного средства социального воздействия. Эти вопросы сейчас активно разрабатываются западными исследователями, опирающимися на идеи неоднократно здесь упоминавшейся книги Волошинова. Например, в книге английского социолингвиста Н. Ферклоу речь идет о социальном господстве правящего класса, достигаемом в том числе через дискурсное господство. В современном западном мире это господство менее явно, чем в традиционных обществах, но при уменьшении значения его внешних проявлений возрастает социальный контроль над сознанием людей. Особенно очевиден социальный характер дискурса в рекламе и средствах массовой информации, где адресату навязывается та или иная точка зрения на товар или оценку событий. В данной книге господствующий дискурс рассмотрен на примере речей бывшего премьер-­министра Великобритании Маргарет Тэтчер. Отмечено, например, обилие категорических модальностей в ее речи, частые сочинительные связи между местоимениями 1-го лица и словами со значением народ, использование различных способов представления себя как якобы женщины из среднего класса. Активно изучается в разных странах (теперь и в России) язык рекламы и его использование в целях воздействия на потребителей. Практическое значение таких исследований, находящихся на пересечении прагматики и социолингвистики, очевидно.

В разделе об историческом развитии языка уже шла речь о пиджинах и креольских языках. Помимо структурных особенностей вроде редукции морфологии, надо отметить и их социолингвистическую роль. Пиджины легко появляются, когда возникают контакты между людьми, первоначально не имевшими общего языка, но вырабатывающими его, если есть такая необходимость. Выше приводился пример общения русских с немцами на рынке в Калининграде. В наши дни аналогичные пиджины фиксируются, например, в приграничной торговле между Россией и Финляндией. Известен также существовавший в XIX в. и в начале ХХ в. пиджин, на котором общались на Севере русские и норвежские моряки. В подобных случаях социальный статус собеседников более или менее одинаков, поэтому лексика включает в себя слова из обоих языков, а превращение пиджина в полноценный креольский язык исключено. Иная ситуация существует при разном социальном статусе носителей языков (например, дальневосточный пиджин или пиджины плантаций). Здесь почти вся лексика формируется на основе языка более высокого статуса, и только здесь возможен, хотя и не всегда происходит переход от языка (языков) с низким статусом к креольскому языку, носители которого уже могут и не относиться к социальным низам.

17

Картины мира

Соссюр в «Курсе» указывал: «Язык дает сравнительно мало точных и достоверных данных о нравах и институтах народа, который пользуется этим языком». Он отрицал и «мнение, что язык отражает психологический склад народа», поскольку «языковые средства не обязательно определяются психическими причинами». Теперь функцио­нальная лингвистика исходит из обратного, считая, что в языке содержится много данных о «нравах» и «складе» того или иного народа.

С этими данными сталкивается каждый человек, учивший иностранный язык, особенно язык далекой культуры, скажем восточный. Он знает, что значительные на первых порах трудности в освоении фонетики, графики и формальной грамматики постепенно отступают на задний план, а самыми существенными начинают становиться трудности в семантике и в освоении чужих представлений о мире. Текст на уровне лексики и грамматики бывает более или менее понятен, но что хотел сказать автор, остается неясным.

На этом основано изучение так называемых языковых картин мира. Такое изучение восходит к идеям Гумбольдта, который писал: «Человек… живет с предметами так, как их преподносит ему язык…. И каждый язык описывает вокруг народа, которому он принадлежит, круг, откуда человеку дано выйти лишь постольку, поскольку он тут же вступает в круг другого языка». Позже, в 1920–1930-е гг., этот вопрос вновь подняли уже не раз здесь упоминавшийся Сепир и его ученик Бенджамен Уорф (1897–1941). Сепир писал: «Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества». Уорф пошел еще дальше, выдвинув так называемую гипотезу языковой относительности, в соответствии с которой даже «сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере при соотносительности языковых сис­тем». У нас в 1930–1940-е гг. эти вопросы ставил Абаев, употреблявший термин «идеосемантика».

С тех пор лингвисты всё чаще обращаются к подобной проб­лематике. Она долго оставалась на периферии их внимания, поскольку многие опять-таки считали: «Это не лингвистика». Другие ученые отказывали гипотезе в праве на существование, считая, что для ее опровержения достаточно указания на возможность взаимопонимания между носителями разных языков и перевода с одного языка на другой. Однако после «хомскианской революции» и такие исследования стали распространенными и в силу общего расширения лингвистической проб­лематики, и из-за несомненной убедительности многих примеров. Конечно, нельзя эту гипотезу формулировать в самой крайней ее форме (до которой не доходили ни Гумбольдт, ни Сепир, а Уорф доходил лишь в отдельных формулировках).

Вот широко известный пример, который приводил Уорф, столк­нувшийся с ним в своей практике работы в страховой компании. Люди, проявлявшие осторожность в обращении с цистернами с бензином, становились беспечны возле пустых (empty) бензиновых цистерн, хотя такие цистерны, содержащие пары бензина, не менее опасны. Это привело к взрыву. Здесь на поведение людей повлияла семантика английского слова empty (имеющаяся и в русском пустой). И таких фактов накопилось много для различных языков. Уорф поднимал и вопрос о сравнении подобных примеров для разных языков, указывая, что языки Европы здесь отличаются друг от друга не очень сильно, но, например, индейские языки Северной Америки имеют кардинальные различия по сравнению с ними.

За последние десятилетия развернулись исследования картин мира, основанные на материале различных языков. Они основаны на представлении о том, что необходимо различать научную картину мира, принципиально выразимую на любом языке (идеи Уорфа об особой «картине вселенной» для каждого языка являются слишком крайними), и «бытовые», «наивные» картины мира, в разной степени специфичные для разных языков. В научной картине мира Земля вращается вокруг Солнца, но в «наивных» картинах, например для русского языка, Солнце восходит, заходит, движется по небу, то есть отвергнутая наукой геоцентрическая картина мира продолжает сохраняться. В данном простом примере одинаковым образом устроены многие языки, но существуют и многочисленные случаи различной, как говорят современные лингвисты, концептуализации мира. Даже в европейских языках, о сходстве картин мира в которых писал Уорф, концептуализация мира далеко не совпадает. В частности, уже неоднократно русский язык сопоставлялся и с западноевропейскими, и с другими славянскими языками. Отмечалось, что именно для русской языковой картины мира специфичны такие понятия (концепты), как удаль, воля (в противоположность свободе); правда и истина в русском языке — не точные синонимы, но их различие не может быть однозначно представлено в западноевропейских языках. Особенно много писала о разных языковых картинах мира и сопоставляла их друг с другом известная австралийская лингвистка польского происхождения, иностранный член Российской академии наук Анна Вежбицка, которая даже выработала специальный формальный язык, позволяющий единообразно записывать те или иные концепты.

Очень многие примеры, приводимые в тех или иных работах, весьма убедительны. Для значительного числа языков накоплен богатейший материал, который невозможно игнорировать. Он, в частности, касается того, как в разных языках членится мир: нескольким не синонимичным словам одного языка соответствует единое слово в другом языке. Приведу лишь некоторые примеры.

Часто обращают внимание на то, что русскому слову рука в языках Западной Европы соответствуют два слова, обозначающих разные части руки: английские hand и arm, французские main и bras. В русском или английском языке верхняя часть тела обозначается лишь одним словом: голова, head. Но в японском языке в этом месте лексической сис­темы имеются два слова: атама (голова без шеи) и куби (голова + шея). В русском или англий