О литературе. Статьи, письма, дневники

…почему в переписке влюбленных никогда не обсуждается эта раздвоенность, этот раздор? Впрочем, ведь у них совсем иные заботы. Им всегда кажется, будто любящая непременно вознесет любимого выше, нежели он сам себя сумел бы устремить. Ее влечение к нему делает его привлекательнее и сильнее. Ожидание ее распахнутых объятий возбуждает в нем дух соперничества. Творческие его ритмы начинают излучать свет в предчувствии того счастья, где они иначе изошли бы меланхолией любовного томленья. Лишь возле ее сердца работа впервые для труженика – мужчины становится захватывающей и сладкой, а покой – бесконечным. Наконец – то осадок, оставленный мальчишескими его ночами, тот древний – древний страх, растворяется и уходит, наконец – то впервые ему открывается сущность ночи.(…)

Моя жизнь – вот она, неповторимая форма моей любви. И она уже свершилась. И подобно тому, как любовь Святого Георгия – это акт убиения дракона, некое длящееся действо, наполняющее времена до их скончанья, так все бури и изверженья моего сердца уже нашли себе русло, сойдясь в итоговом событии претворенья. В его глубины я иногда протискиваюсь не без труда и усилий: нечто вроде переполненного поезда. (Место принцессы, однако, – в стороне от меня. Она молится об удачном исходе. Она стоит на коленях.)

Не верь, художник, будто экзаменует тебя твоя работа. Ты обречен оставаться не тем, за кого выдаешь себя и в качестве кого принимает тебя тот или иной из твоего окруженья, отнюдь не более смыслящий в этом, – и обречен до тех пор, пока твоя работа не станет твоей сущностью настолько, что ты уже не сможешь делать ничего иного, кроме как оправдывать себя ею. Но если ты трудишься именно так, ты становишься мастерски брошенным копьем: незримые законы выхватывают тебя из руки метателя и устремляются вместе с тобою к цели. И может ли существовать что – либо надежнее, чем твой полет? (…)

…я уже не называю более разладом нечто, вспыхивающее между моей работой и моей любовью, ибо разлад этот живет даже в самой моей любви. Да что там: как я раз и навсегда уяснил себе, моя работа – это и есть моя любовь. (…)

В моей уединенности — этой святая святых моего бытия – усматривается бегство из нашей любви; да и могло ли быть иначе, если с самого начала на любви нашей лежал гнет твоих желаний сократить мои уединенья. Но откуда черпала бы ты силу, бьющую и перетекающую к нам из анклавов нашего счастья, если бы их не хранило одиночество мое?

Неужто до скончания дней я должен считать себя несчастным (нет горшей горечи, чем посеять несчастье в сердце, которое сам же сделал счастливым) лишь оттого, что любовь для меня отнюдь не столь простая и легкая вещь, чтобы я мог позволить себе пользоваться ею для возбуждения своей творческой энергии. Всегда был невысокого мнения о тех, для кого влюбленность – способ душевного разогрева. Что до меня, то мой труд сам по себе – бесконечно более любовь, нежели то, что один человек может затронуть в другом. В моем труде – вся полнота любви. (…)

Принцип моей работы – страстная растворенность в предмете, который меня занимает, которому, другими словами, отдана моя любовь.

Но однажды эта самоотдача непременно возвращается (для меня самого неожиданно) в том внезапно вспыхивающем во мне творческом процессе, в ходе которого я точно так же невинно продуктивен и победителен, как в предшествующей фазе был всецело и невинно смиренен.

Видимо, для сердца, поставленного в такие условия, явление любимой с неизбежностью становится злым роком. Следуя своей привычке, оно отдает себя точно так же и любимой, к созданию которой, разумеется, непричастно, но которую, благодаря своей бесконечной податливости, провоцирует на все новые акты агрессий. Возврат же, который в этом случае был бы не чем иным, как любовью к любящему – пожалуй, точнее будет сказать: супротив любящего, – едва ли сможет здесь когда – либо осуществиться, наталкиваясь на явно превосходящие встречные энергии…

Так что любовное переживание представляется мне зачаточной и малоплодотворной разновидностью творческого опыта, некой его дискредитацией, обреченной на то, чтобы оставаться немощной, капризной и, если мерить по высокому счету подлинных достижений, – непозволительной.

Б. Л. Пастернак

Об искусстве. М., 1990.

Охранная грамота

Обозначив ими вприкидку, как на расчетном чертеже, мою тогдашнюю действительность, я тут же и спрошу себя, где и в силу чего из нее рождалась поэзия. Обдумывать ответ мне долго не придется. Это единственное чувство, которое память сберегла мне во всей свежести…

Она рождалась из перебоев этих рядов, из разности их хода, из отставанья более косных и их нагроможденья позади, на глубоком горизонте воспоминанья.

Всего порывистее неслась любовь. Иногда, оказываясь в голове природы, она опережала солнце. Но так как это выдавалось очень редко, то можно сказать, что с постоянным превосходством, почтив всегда соперничая с любовью, двигалось вперед то, что, вызолотив один бок дома, принималось бронзировать другой, что смывало погодой погоду и вращало тяжелый ворот четырех времен года. А в хвосте, на отступах разной дальности, плелись остальные ряды (46–47).

Замечания к переводам из Шекспира

В ряду чувств любовь занимает место притворно смирившейся космической стихии. Любовь так же проста и безусловна, как сознание и смерть, азот и уран. Это не состояние души, а первооснова мира. Поэтому, как нечто краеугольное и первичное, любовь равнозначительна творчеству. Она не меньше его, и ее показания не нуждаются в его обработке. Самое высшее, о чем может мечтать искусство, – это подслушать ее собственный голос, ее всегда новый и небывалый язык. Благозвучие ей ни к чему. В ее душе живут истины, а не звуки (180).

Композиторы, музыканты

П. И. Чайковский

Литературные произведения и переписка. Т.2. М., 1953. Теперь обращаюсь к краткому рассмотрению новой симфонии г. Римского-Корсакова.

Симфония эта взращена и выхолена с любовью, напоминающею ту материнскую любовь, которая полагает, что вся суть воспитания состоит в тепличном согревании, выкормлении, изнеживании ребенка (227).

Ф. И. Шаляпин