И мнится мне: они шаги живого слышат,

Но лишь молитвенно молчат… Роберт Бернс

 

Обстрел высоты продолжался минут пятнадцать, не более. Но и за это время из окопов снова вынесли несколько человек. Смирнов кусал губы – способных держать оружие становилось всё меньше и меньше. Если обстрелы продолжатся в таком же духе, то некому будет не только отбивать атаки, но и просто встречать бранью настырных егерей. Всё же у него ещё теплилась смутная надежда, что полку удастся вовремя пробить дыру в кольце окружения, и вызволить роту.

Ещё тяжёлые фугасы рвали каменистую землю вблизи окопов, заставляя солдат плотнее прижиматься к промёрзшей земле в наполовину засыпанных окопах, как вдруг на левом фланге лихорадочно забил «максим» и послышались несильные хлопки.

- Напоролись всё-таки господа финны на мины Ершова, - зло подумал Смирнов. – Неплохо соображает этот старшина. Атаку, считай, отбил.

Но Смирнов ошибался. Егеря, потерпев неудачу в двух попытках, не потеряли боевого настроя, и решили действовать более напористо. Первые две попытки, хотя и не принесли окончательного успеха финнам, всё же позволили им выявить наиболее слабое место в обороне русских и сосредоточить свои усилия именно на этом участке. А слабым, по их мнению, был левый фланг, где ранее они почти достигли желаемого. Подступавший же вплотную к позициям роты лес, позволял приблизиться к русским незаметно: практически на расстояние броска гранаты. Поэтому, не дожидаясь конца артподготовки по русским окопам, две свежие роты финнов скрытно сосредоточились в какой-то сотне метров от взвода Ершова, пережидавшего обстрел в траншее.

Первые жертвы среди егерей от поставленных Ершовым мин хотя и не остановили финнов, зато предупредили обороняющихся. Пулемётный расчёт заранее пристрелял зону минирования по приказу Ершова, и теперь всаживал длинные очереди в невидимых пока врагов. Финны не оставались в долгу – пули егерей звонко лопались на щитке «максима» и неутомимо рыхлили землю вблизи пулемётного окопа. Миномётный обстрел, заметно ослабевший перед атакой, вновь усилился и стал более точным. Не подлежало сомнению, что артиллерийские разведчики врага находились непосредственно в цепях атакующих. Наблюдая за опасным участком леса, из которого могли подняться егеря, Ершов боковым зрением успел увидеть, как две или три мины одновременно накрыли пулемётный окоп. Людей раскидало, как ватных кукол, а «станкач» медленно завалился на бок. Тридцать метров до пулемёта старшина преодолел несколькими отчаянными прыжками. Сейчас было самым главным не дать пулемёту умолкнуть, потому что винтовки семерых оставшихся солдат уже не могли удержать егерей от последнего решающего броска.

Второй номер был убит, а старший расчёта лежал на дне окопа, зажимая большую кровоточащую рану на правом плече. Ершов, мельком взглянув на беспомощные тела пулемётчиков, бросился к «максиму», невзирая на огненно-чёрные кусты, вздымавшиеся почти рядом, и крепко упёрся руками в станок пулемёта, пытаясь вновь установить его на площадке бруствера. Но разрыв мины прямо перед ним, отразившись в глазах Ершова кровавой молнией, непомерной тяжестью накрыл мозг, и сбросил старшину на усыпанное гильзами дно окопа. Старшина, теряя сознание, пытался ухватиться за пулемётный станок, но не удержался и опрокинулся на спину, погрузившись во мрак небытия.

…Жизнь рывками возвращалась к Ершову в виде отдельных проблесков, с ощущениями непонятного движения вокруг него, и обрывков речи, смысл которой он никак не мог уразуметь. Наконец, сильный толчок, вместе с рвущей болью во всём теле, окончательно пробудил Ершова. Он с огромным трудом приподнял пудовые веки, и, сквозь вуаль тумана, застилавшего его глаза, увидел знакомое лицо первого номера «максима», зачем-то стаскивающего с него ремень. Старшина попытался пошевелиться, но из этого ничего не получилось. И только правая рука его смогла сжать и разжать пальцы, продемонстрировав готовность Ершова доказать своё право на защиту. Но от пулемётчика не укрылось и это малозаметное движение. Он отпрянул, и лицо его, запорошенное песчаной пылью, побледнело. Увидев вопросительный взгляд открывшихся глаз старшины, зашептал, отвернувшись.

- Тихо, товарищ старшина! Не шевелитесь, ради Бога! Роте нашей хана! Кто мог – ушли через болото. Но таких осталось немного. А мне, вот, не повезло, - пулемётчик горько вздохнул, страшась произнести слово «плен». Заставили наших убитых хоронить. Вот мы и таскаем до воронки. Вначале думал, что и вас убило. Ремень решил снять и при помощи его тащить. Вы из последних, - конфузливо закончил солдат.

Ершова, после признания пулемётчика, обдало жаром – уж чего-чего, а на плен он никак не рассчитывал. Мысли закружились хороводом в трещавшей от боли голове старшины.

- Давай, Смирнов, хорони меня, - еле слышно выговорил Ершов. – Только много сверху не насыпайте. И документы, слышь, не тронь.

Смирнов понимающе угукнул, но, внезапно, быстро наклонился и стал демонстрировать повышенную активность – к ним приближался финский солдат, что-то выкрикивавший на ходу. Пулемётчик не стал дожидаться неприятностей: расстегнул ремень на старшине, и одной рукой (правая висела как плеть) обернул им грудь Ершова, и поволок его к остальным мертвецам, тесно лежавшим в большой воронке от крупной авиационной бомбы. От такого невежливого обращения Ершов снова потерял сознание, и очнулся, когда комья земли застучали по его израненной спине. Он лежал лицом вниз. Но это даже обрадовало его, если можно назвать радостью возможность не подставлять лицо летящим лопатам земли, которые могли выдать его реакцию. И он мог дышать. Насыпали немного. Немногочисленные пленные красноармейцы были с ранениями и с трудом выполняли эту тяжёлую и печальную обязанность. А финны просто не желали заниматься похоронами упрямых русских, с непонятным упорством защищавших обречённую высоту.

Ощутив себя в относительной безопасности, старшина постепенно успокоился. Дышать было тяжеловато, но можно. Он понимал, что нужно экономить воздух, сохранившийся в незаполненных землёй пустотах между телами погибших солдат, иначе удушье может заставить его раньше времени сбросить с себя земляной покров. Тело по-прежнему плохо слушалось его, а временами он впадал в забытье, и, когда к нему возвращалось сознание, он каждый раз делал одно и то же открытие, обнаруживая себя в могиле на стынущем под ним мертвеце. Когда же счёт времени и провалов в памяти слился в один неразличимый комок смертей и воскрешений, старшина страшным усилием воли заставил слушаться своё наболевшее и насытившееся холодом могилы тело, и вывернул голову и плечи из ямы. Ночная тьма и холодный свежий воздух обрушились на него водопадом непередаваемых ощущений, наливая тело силой, а разум – желанием жить.

В сосняке, в отдалении, отблески костров выдавали присутствие финских солдат, устроившихся на отдых. Желающих же разбивать бивак рядом с могилой погибших русских среди них не нашлось. Полежав немного, и не обнаружив поблизости опасного соседства, Ершов вытащил из земли замёрзшие ноги, и, без явного удивления, отметил, что сапоги на нём отсутствуют. Что ж, это было вполне в духе победителей – зачем покойнику сапоги? Собственно, Ершова это открытие мало взволновало – главное, что руки-ноги на месте, а обувка – дело десятое. Успокоенный таким умозаключением, старшина решил уходить той же дорогой, которая привела его сюда днём раньше. Из последнего разговора с раненным пулемётчиком он запомнил, что остатки разбитой роты сумели отойти к этому болоту и оторваться от преследования. Утвердившись в своём решении, старшина не стал перебирать другие варианты – страшно болевшая голова отказывалась что-либо анализировать. До самого болота он полз, замирая при каждом подозрительном шорохе и треске падающей ветки. Костры егерей заметно отдалились. Углядев серый просвет между деревьями, уцепился за тонкий ствол какого-то деревца и встал. Кружение в голове медленно проходило, но ноги ещё плохо подчинялись ему. Пока полз – согрелся. Теперь же, постояв, заметно продрог – неласковая сентябрьская ночь напоминала о себе. На краю болота, сомневаясь, стал приглядываться к странным тёмным кочкам, привлекшим его внимание. Постоял, не решаясь идти. Потом понял, что страх его напрасен.

- Убитые!

Заковылял к ближней «кочке». Наклонился, преодолевая смутный страх, и нащупал воротник. На петлицах оказалось по два треугольника.

- Наш! Видать из тех, что делали попытку прорыва окружения, - заключил старшина и поднялся, чтобы идти дальше.

 

Но: остановился в раздумье. И, наклонившись, осторожно стал стаскивать с погибего ватник. Ему был неприятен собственный поступок, но рассудок подсказывал ему, что в одной гимнастёрке и без обуви он, вскорости, будет немногим отличаться от тех, с кем несколько часов пролежал в одной могиле. На обувь покойника даже смотреть не стал – душа с трудом выносила это вынужденное «мародёрство». В вещевом мешке, лежавшем рядом с убитым, нашёл сухие портянки, что вызвало у него тихую радость, смешанную с угрызениями совести.

- Спасибо за услугу, солдат, и извини, - посчитал своим долгом повиниться перед погибшим Ершов, обматывая стылые ноги приятно сухой тканью.

Подобрал винтовку и пару обойм, но не для защиты, а для самоуспокоения. И в качестве дополнительной опоры непослушному телу. По убитым, как по ориентирам, вышел на глубокую тропу. Ясное звёздное небо грозило серьёзным заморозком, и Ершов заковылял быстрее, опираясь на прихваченную винтовку.

Тропа вывела к тылам подразделений, пытавшихся накануне отбить захваченную финнами высоту и помочь окружённой роте. Встретили его, как вернувшегося с того света. Собственно, он там и побывал, но распространяться в деталях по этому поводу не посчитал нужным. После перевязки и небольшого отдыха Грибов отправил старшину в штаб полка – особый отдел интересовался подробностями происшедшей неудачи. Ершов был последним из немногих, кого удалось опросить начальнику особого отдела – до него были те, кто сумел вырваться из окружения раньше. А таких набиралось – кот наплакал. Пятьдесят человек легли в землю на той высоте, ещё пару дней назад казавшейся неодолимым препятствием для наступавших егерей.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ.

 

Страдая от мучительной боли в простреленной ноге, Мишка трясся в кузове разбитой полуторки вместе с десятком других раненых по дороге на Юстозеро. Его не столько беспокоила сама боль, сколько осознание того, что покидает полк, в котором оставил стольких друзей, как часть самого себя, и который за эти короткие три месяца превратился из восторженного юноши в мужчину-солдата, обучавшегося пока только одному: убивать врага и выживать самому. На душе было муторно от недавнего прощания с близким другом – Колькой Грябиным, сообщившим ему печальную весть о гибели от пули снайпера санинструктора Нади Теппоевой, сложившей голову на другой же день после штурма той проклятой высоты. Мишка ещё не знал, что полк срочно покинет свои позиции у Поросозера уже через сутки после его отъезда, чтобы избежать полного окружения. И что Колька, о дружбе с которым он будет вспоминать всю оставшуюся жизнь, погибнет через каких нибудь три дня от подлого выстрела в затылок. А он, Мишка, вернувшись после войны, так и не найдёт могилы друга, чтобы положить букетик скромных лесных цветов на затерявшийся в лесах песчаный холмик, где вместе с Колькой оказалась похороненной и его юность. Впереди у него были бесконечные госпитали Межвежьегорска, Кеми и Улан-Удэ. В свой полк он так и не вернулся – в его дальнейшей военной судьбе был Сталинград, Варшава и Берлин. После войны в Манчжурии, с оказией оказался в Петрозаводске. Его уверенный взгляд и офицерские погоны не допускали и мысли о том, что всего лишь четыре года назад это был просто необстрелянный юнец в грубых солдатских ботинках, с обмотками на тощих голяшках. Искал, и с великим трудом нашёл жену политрука Полякова, просившего его о небольшой услуге перед смертью. Григорьев знал, что Поляков очень любил и уважал жену, и невозможность исполнить последнюю просьбу политрука всю войну угнетала Мишку. Но встреча с ней, которую он представлял себе иначе, откровенно разочаровала его. Молодая и очень симпатичная женщина спокойно, но без интереса выслушала его.

- Мы были с ним очень, очень разными … - холодно заметила она, и заторопилась, сославшись на занятость.

Это откровенное равнодушие, с каким она встретила его – свидетеля последних минут мужа, так поразило Григорьева, что он забыл даже окликнуть её, уходящую, чтобы передать незатейливый портсигар политрука, который носил и берёг всю войну. Постоял, задумавшись о бесконечной сложности человеческих отношений, с сожалением махнул рукой, и, чуть прихрамывая, уверенно зашагал по разбитой улице к станции – отметиться у коменданта и выправить проездные документы до части, где предстояло продолжить службу, начатую в июне сорок первого.

…Второго октября части Красной Армии оставили Петрозаводск. Получив это неприятное известие, командир полка вызвал к себе командиров батальонов. Рассеянно выслушал доклады комбатов и начальника штаба. Долго ходил перед молчавшими в ожидании командирами, обдумывая то, что необходимо было сказать этим людям, но не поворачивался язык. А полку, ввиду резко изменившейся оперативной обстановки, было в категоричной форме приказано прекратить оборонительные действия и отойти в район Мяндусельга - Чёбино – Кумса. И майора можно понять – больше трёх месяцев батальоны успешно обороняются, сдерживая финнов на всех направлениях. И нередко сами атакуют противника, нанося ему значительные потери. И настроение у личного состава совсем не подавленное, а наоборот: люди рвутся в бой! И со снабжением проблем нет. А тут – приказ на отступление. Но другого выхода не было – «мышеловка» у Юстозера обещала вскоре захлопнуться. Валли крепко зажмурился – болели глаза после бессонной ночи, проведённой за картами вместе с офицерами штаба.

- Товарищи! Мне неприятно сообщать вам об этом, но, к сожалению, второго октября Петрозаводск оставлен нашими войсками. Собственно, этого и нужно было ожидать. У нас же потеряна ключевая высота 181.3. Для нас же, в связи с этими событиями, сложилась крайне опасная ситуация, разрешить которую можно только одним путём: срочно уводить полк на Юстозеро, и далее – на Мяндусельгу и Кумсу. Петрозаводское направление потеряло свою актуальность для финнов, и их командование, скорее всего, бросит часть освободившихся частей от Спасской Губы и Петрозаводска в сторону Медвежьегорска. Если они успеют к Юстозеру раньше нас, то последствия для полка будут наитяжелейшие. «Мешок» пока не завязан, но теперь для этого у финнов появились все возможности.

Командиры переглянулись – их тоже не обрадовало сообщение комполка.

- Не откладывая дел в долгий ящик, приказываю: в течение ночи оставить оборонительные рубежи и переправить подразделения через Суну, в Поросозеро. В первую очередь позаботиться о тылах. Всё, что невозможно вывести – уничтожить на месте. Задачу по ликвидации второстепенного имущества и боеприпасов возложить на заслоны батальонов. Арьергардные подразделения должны быть небольшими по численности, но хорошо вооружены и мобильны. Вероятно, им придётся самостоятельно выбираться и догонять полк. Мост через реку подорвём в десять утра, и ни минутой позже. Поэтому, переброска личного состава и материальной части должна быть завершена до этого часа. Первому батальону форсировать реку севернее, в узком её месте, у Узвинги. Отставших быть не должно. Если есть вопросы, - прошу задавать.

Товарищ майор, у меня в батальоне две неполные роты, и те с трудом сдерживают финнов. Вы же знаете, какая у меня растянутая полоса обороны, и я просто не успею уложиться в срок, - прохрипел комбат-два, простудившийся накануне при штурме злосчастной высоты.

Валли нахмурился.

- Вы думаете, Сафонов, что только у вас такие проблемы? У других – не меньше! На то вы и командир батальона, чтобы их решать. Времени у полка в обрез. Если через сутки мы не выскочим из этой «грыжи», то через тридцать шесть часов, в лучшем случае, полк окажется в кольце. А что это значит, всем, надеюсь, понятно! Этот вопрос, видимо, и для остальных был главным, так? – майор оглядел командиров, ожидая ответа.

Все молчали, понимая, что главный вопрос: «Почему так произошло?», так и остался не заданным. Удручённые же происшедшим, командиры просто хотели услышать вразумительное объяснение, которое сняло, хотя бы частично, тяжесть с их сердец. Так уж устроен человек со своей неутолимой жаждой постижения истины. Причём, сразу, и до конца. Но, что смог бы им ответить комполка? Догадки, конечно, были, но приемлемых объяснений для своих подчинённых у Валли пока не находилось. Уже потом, много позже, появятся и версии, и причины, и виновники неудач. А сейчас нужно было спасать полк и продолжать бить врага, а не искать виновных на стороне. Вот как раз это все отлично уразумели.

- Вопросов, стало быть, нет? Я так и думал! Тогда, больше никого не задерживаю.

Командиры дружно поднялись. Кое-где попадали колченогие стулья, но никто даже не обернулся – голова каждого уже была занята решением множества вопросов, связанных с полученной задачей. Сафонов, получивший незаслуженный, по его мнению, упрёк Вальтера Ивановича, сначала обиженно молчал, шагая к переправе, но холодный октябрьский ветерок быстро переключил его мысли от личных обид на вверенный ему батальон, которому предстояло оторваться от противника незаметно и без потерь.

…Грибов получил приказ обеспечить отход батальона силами своей обескровленной роты. Попытка прорыва блокады и последующие оборонительные бои с активно наступающим противником здорово подорвали возможности подразделения: на ногах оставалось меньше трети списочного состава, а из командиров взводов: Ходырев, да старшина Чернуха, разрывавшийся между обязанностями старшины роты и взводного. Политрук роты погиб, а Миронов с Ершовым уже где-нибудь в Медвежьегорске, и хрустели белоснежным бельём в госпитальной палате. Грибов завистливо вздохнул, представив себе чистенькую комнатку и симпатичных сестричек, но тут же обругал себя за несвоевременные мысли.

- Нашёл, тоже, чему завидовать! Мужики, небось, сейчас мучаются под ножом эскулапа, а тебе, вишь, тоже отдохнуть захотелось! Отдыхать будем, Грибов, после войны, - назидательно, и уже вслух, буркнул старлей, пролезая в свою землянку. – Шульга, позови-ка сюда Ходырева и Чернуху. И срочно!

Не раздеваясь, хотя в землянке было довольно тепло от топящейся каменки, Грибов развернул карту и задумался. И было отчего: роте предстояло не только прикрыть отход батальона, создавая видимость полноценной обороны, но, переправившись через реку, задержать финнов на сутки, перекрыв дорогу от Пяльвозеро, напротив деревни Валазма. Там держала оборону одна из рот второго батальона, но по плану она уходила раньше, и её предстояло сменить. Грибов никак не мог понять логики подобных перемещений и долго ругался с Сафоновым, но тот сам выполнял распоряжение штаба полка и не имел большого желания задавать вопросы ни начальнику штаба, ни, тем более, майору Валли. Прибежавшие командиры спокойно выслушали распоряжение, задали по паре несущественных вопросов, и отправились по взводам – предстояла суматошная ночь. Боеприпасов завезли на передовую с лихвой, с расчётом на длительную и стабильную оборону, и многое предстояло просто уничтожить на месте перед самым отходом, так как интенсивный огонь русских, щедро расходующих боекомплект по финским позициям, мог возбудить обоснованное подозрение у противника. Всё должно быть как всегда, и на это Грибов указал взводным.

Почти вся ночь пролетела в суматохе сборов: имущество и боеприпасы, которые не могли быть взяты с собой и увезены тыловиками, сносились в отведённые для этого места и готовились к ликвидации. Землянки, траншеи, и наиболее «интересные» для любопытствующего противника вещи, тщательно минировались. В общем, работа кипела и забот хватало всем, только здорово поджимало время. К шести утра личный состав роты стал подтягиваться к дороге на Поросозеро. Оставленные пулемётные расчёты периодически постреливали, поддерживая в финнах уверенность в том, что «рюсся» на месте, и, как обычно, готовятся набить свои нетребовательные желудки «русской» перловкой. Рота и в самом деле завтракала, но ограничилась сухарями на ходу. Отделение управления с Грибовым, и взвод Чернухи ушли вперёд, а Ходырев ещё оставался со своими, поджидая оставленных пулемётчиков, которые и должны были поджечь или подорвать боезапас. Когда прогремели первые взрывы, и к небу поднялись столбы грязно-чёрного дыма, Ходырев поморщился – не нравилась ему эта поспешная эвакуация. Тем более уничтожение такого количества армейского добра, с которым воевать бы ещё и воевать.

Основательно поредевший за последние дни взвод Ходырева отдыхал на обочине дороги, разбитой множеством разнокалиберных ног и колёс, с застывшей поутру грязью. Морозные утренники всё больше напоминали солдатам, что лето уж пролетело, и осень на исходе – изношенное хлопчатобумажное обмундирование уже плохо защищало от холода. Красноармейцы собирались в маленькие группки, вяло спорили, обсуждая последний приказ, густо дымили махрой, добивая остатки пайкового курева. Грябин, после ранения Григорьева, пошёл на «повышение», и теперь он, как первый номер расчёта, неустанно внедрял пулемётную науку в сознание своего подчинённого.

- Скажи-ка мне, Ванин: что должен делать второй номер ручного пулемёта, и чего он не должен?

Ванин, молодой солдатик из последнего пополнения, стриженый и лопоухий, испуганно глядел на своего начальника, вторые сутки мучившего его своими вопросами и грозившего страшными карами на этом свете и на том.

- Ружьё чистить, товарищ Грябин, - неуверенно отвечал экзаменуемый, бережно прижимая к себе видавший виды «дегтярёв». - И патроны носить, - добавил он, враз вспотев от напряжения мысли.

- Ружьё–ё! – передразнил его Колька. – Какое такое ружьё, Ванин? Я тебе вторые сутки пытаюсь втолковать, что значит: «РПД». Сам не досыпаю, чтобы только твоя голова уразумела, что пулемётчик в пехоте – это наиглавнейшая личность. Но чтобы это было так: ты, Ванин, должен со-от-вет-ство-вать. А ты же не стремишься быть личностью! Ну, посмотри на себя: почему пилотка на твоей благородной рабоче-крестьянской голове звёздочкой назад? Сколько ты уже в армии?

- Шестой день, товарищ Грябин, - всё больше потел Ванин, ошалевший от нравоучений.

- Вот, видишь, как много: целая неделя прошла, а ты, как боец Рабоче-Крестьянской Красной Армии, позоришь её не только безответственным отношением к своим обязанностям, но ещё и своим неопрятным видом!

Ванин тяжко вздохнул, смахнул с замёрзшего носа повисшую каплю, и старательно поправил пилотку, выказав этим полнейшее согласие с замечаниями своего непосредственного начальника. Ходырев, некоторое время с любопытством наблюдавший за политико-воспитательной беседой Грябина, наконец, не выдержал и подошёл к «аудитории».

- Грябин, хватит тебе терзать парня. Он только второй день в роте, а уже боится больше тебя, чем противника.

- С одной стороны это и хорошо, товарищ младший лейтенант, - не стушевался Грябин.

- Да, нет, Грябин. Не согласен я с тобой. Страх по отношению к своему начальнику подавляет здоровую инициативу в солдате, и желание угодить ему формирует из человека не сознательного бойца, а раба и истукана.

- Дык, товарищ младший лейтенант, вот, я, к примеру, пулемёт за час освоил, а Ванин, (Колька покосился на товарища) как ни пытался я ему внушить простые истины, он на вторые сутки научился только обниматься с пулемётом, – попытался отстоять свою “методу” Грябин.

Ванин, не выпуская из рук «дегтяря», с испугом посматривал на двух дискутирующих начальников, и инстинктивно предчувствовал будущие неприятности для своей персоны со стороны первого номера, в случае «победы» командира взвода. А побеждал всегда старший по званию и должности. Так что здесь инстинкт Ванина не подводил.

- Ваша, Грябин, ошибка в том, что Вы, как командир расчёта и наставник, не с той стороны «внушаете». Солдат только тогда станет солдатом, когда в нём появится добровольный и неподдельный интерес к тому, чему его стараются обучить. От избытка же страха глупеют даже очень умные и старательные.

Понемногу подтянулись оставленные для прикрытия пулемётчики, и Ходырев, проверив наличие людей, дал команду к движению. Предстоял небольшой переход километров десять-двенадцать, но нужно было успеть до подрыва переправы через Суну. Все намерзлись, дожидаясь «ликвидаторов», и подгонять никого не пришлось. Ходырев и Грябин шли рядом, обсуждая всю ту же бесконечно-неразрешимую тему о взаимоотношениях начальника и подчинённого. Как-то незаметно подошли к развилке на Лиузулахти, где пару часов назад стояли тыловые подразделения полка, и бурлила жизнь. Повсюду валялось брошенное имущество: разбитые и целые повозки, артиллерийские передки, кучки изношенного обмундирования, битая эмалированная посуда из санчасти. Увиденное напоминало собой картину поспешного бегства. Но Ходырев, поглядывая на этот погром, понимал, что это не было бегством, и что в сроки, отпущенные командиром полка и обстоятельствами, невозможно было уложиться, чтобы не понести каких-либо потерь.

- Хорошо хоть людей не теряем при таком поспешном отступлении, - с горечью заключил взводный, и тут же почувствовал сильный удар в грудь, бросивший его на Грябина.

Колька от неожиданности не успел подхватить его, и тот, недоумённо прикоснувшись к дырке на своей телогрейке, мягко осел под ноги красноармейцев. Взвод столпился вокруг командира, ещё не восприняв всерьёз случившегося, как из леса, где раньше дислоцировались тыловики, раздалось подряд два чётких выстрела, и Ванин, стоявший поодаль, выронил пулемёт и схватился за шею. Кровь обильно брызнула сквозь его пальцы, он коротко и жалостливо всхлипнул, захлебнулся, и упал лицом в подмёрзшую лужицу. Всеобщая растерянность длилась недолго - подхватив Ходырева и Ванина, взвод торопливо оставил дорогу и углубился в лес. Но и за эти секунды финские диверсанты успели несколько раз выстрелить - зацепило ещё одного, к счастью не сильно. Командира и Ванина уложили рядом, но в помощи они уже не нуждались. «Кукушки» знали своё дело. Бойцы угрюмо постояли вокруг, затем, не сговариваясь, принялись за могилу. Копали неглубоко – грунт оказался тяжёлым для штатных лопаток, а времени и вовсе не оставалось. Сапёрной лопаткой сделали большой затёс на сосне, а Грябин огрызком химического карандаша нарисовал яркую синюю звезду.

…Эхо сильного взрыва со стороны переправы донеслось до них на подходе к деревне.

- Всё, братцы, поплаваем в ледяной водичке, - резюмировал кто-то из красноармейцев, но никто не поддержал разговора – неожиданная потеря командира и новичка Ванина самым неблагоприятным образом сказалась на настроении солдат. И даже перспектива сомнительной переправы, уже не столь отдалённая и неприятная, тревожила меньше, чем осознание того, что Ходырев, с которым свыклись за эти два долгих месяца непрерывных боёв, и стал талисманом их собственной безопасности, наскоро забросан каменистой землёй, где-то там: у развилки на Лиузулахти. Сразу привыкнуть к такому обороту никто не мог. Молчаливо и угрюмо двигались бойцы взвода, всяк по своему переживая случившееся. И даже редкие попытки взводных балагуров, пытавшихся, в силу своих неугомонных характеров разорвать заговор молчания, не приносили того положительного эффекта, который бы точно был, но при других обстоятельствах. К Суне подошли уже за полдень. Вместо деревянного моста, соединявшего два берега: высокий западный, и пологий - восточный, из воды торчали безобразные обрубки свай, а весь разлив ниже по течению был сплошь усеян обломками досок и брёвен. Спустившись на берег, красноармейцы устало расселись на сырых, вросших в прибрежный песок, брёвнах. На той стороне ни людей, ни лодок не наблюдалось. Грябин, тащивший на себе ручной пулемёт и запасные диски после гибели второго номера, присвистнул от увиденной картины.

- Кажись, мужики, придётся нам держать здесь последний и решительный бой!

- Перестань ныть, Грябин, и без твоих прогнозов тошно, - оборвал Кольку младший сержант, взявший на себя обязанности командира взвода. – Полк, видно, ушёл, и нам лучше пройти по берегу – может, лодку сыщем. Поднимайтесь, финны не будут ждать, пока мы здесь портянки просушим.

Спорить никто не стал, хотя всех вымотал и этот переход, и бессонная ночь. Прошли по течению с километр, но ничего подходящего так и не подыскали – видимо, всё, что годилось для переправы, было уже на том берегу, или уничтожено. Задача взводу не отменялась, а поэтому решили больше не терять время на поиски лучших переправочных средств, которых могло уже и не быть, а переправляться в первом удобном месте, и на чём попало.

Пониже деревни, в небольшой загубине, отыскали несколько пощепанных брёвен от взорванного моста и принялись ладить плот. Грябина сержант отослал к дороге на Суоярви – чем чёрт не шутит - финны неожиданно могли войти в деревню и устроить выволочку отставшим. И чёрт, действительно, не шутил – не прошло и получаса с момента ухода Грябина, как тот примчался на берег взлохмаченный и возбуждённый.

- Финны на подходе! Прям, валом валят! Уходить надо!

Красноармейцы перестали заниматься плотом и с тревогой посматривали на сержанта, которому последняя новость тоже не очень понравилась.

- Плот почти закончен. Надеюсь, выдержит. Сбрасываем, и на тот берег. Здесь всего сотня метров до мыска. За полчаса все и переправимся. А по берегу уходить бессмысленно - раз финны уже в деревне, значит, их можно встретить и ближе к Валазме. Два пулемёта будут прикрывать переправу, - решил сержант. Прикрытие уходит с последним «трамваем». Не боись, мужики, - справимся!

Два пулемётных расчёта разбрелись в стороны от места намеченной переправы, и устроились на небольших горушках, держа в поле зрения переправлявшихся товарищей, и друг друга. В полчаса, естественно, не уложились – плот поднимал не больше пяти человек, и при этом почти скрывался в воде. В обратную дорогу отсылали только одного бойца, и это ещё больше тормозило переправу. На левом берегу уже ждали шестнадцать человек, и оставались ещё пулемётчики, когда по возвращавшемуся плоту, залпом ударили винтовки финнов, вышедших к берегу, но чуть выше переправы. Грябин со вторым номером, прикрывавшие переправу слева, ещё не видели тех, кто «смолил» по плоту. Но другой расчёт видел и открыл огонь по стрелявшим финнам. На какое-то время стрельба по реке заметно ослабела, но зато финны вплотную занялись пулемётчиками. Грябин не мог стрелять – не видел врагов. И оставить позицию не мог – финны могли ударить в спину товарищей и с этой стороны.

Тот расчёт не успел расстрелять и пары магазинов, как на горке, в непосредственной близости от красноармейцев, выросли фигуры финских солдат. Пулемёт сразу замолк, и Грябин, не ожидавший такого быстрого развития событий, поначалу растерялся, но, сообразив, что дальнейшая заминка с его стороны не улучшит его собственного положения, одним нажатием высадил весь диск в серые фигуры, загородившие собой тела погибших товарищей. У него не оставалось сомнений в том, что они мертвы, и не беспокоился, что его пули смогут причинить им больший вред, чем ранее штыки егерей. Не дожидаясь ответных выстрелов, оба бросились бежать вдоль берега. Краем глаза Грябин ещё успел заметить, торопливо прыгая по прибрежным камням, как пустой их плот проплыл по течению, а рядом с ним серым горбом пузырилась шинель убитого.

Погони не было, но они бежали до тех пор, пока ноги и сердце повиновались им. Рухнули на мёрзлую землю в полном изнеможении, хрипя и выплевывая мокроту из надорванных лёгких. С полчаса просто лежали, не имея ни сил, ни желания что-либо обсуждать. Оба отлично понимали, что положение, в котором они оказались, не сулило им ничего хорошего. Сбить новый плот двоим было бы не по силам, да и не из чего. А в ближайшие часы финны выйдут на берег реки по всему протяжению, и тогда их судьба станет незавидной. Но уже одно то, что они вырвались сейчас, придало им бодрости и подарило капельку надежды. Грябин, наконец, достаточно отдышался, чтобы всерьёз задуматься о дальнейших действиях.

- Слышь, Патрушичев, что предпримем-то? Оставаться здесь – верная смерть, а то и в плен угодить можно.

Патрушичев, назначенный вторым номером вместо убитого Ванина, перевернулся на спину и стал разглядывать низкие грязно-серые тучи, равнодушно скребущие брюхом по верхушкам высоченных береговых елей.

- Зима, должно быть, не за горами, а, Коля? И морозец-то по утрам крепенько стал прихватывать. Холода нынче ранние. К скорому снегу, наверное!

- Философствуешь не вовремя, Иван! Если сейчас не уберёмся, то вскоре будем холоднее этой речной водички.

- Это ты в самую точку, Коля. Если предлагаешь вплавь, то заранее можешь себя отпеть. По такой воде до того берега не дотянешь – пойдёшь ко дну налимов кормить. Валазма, правда, рядом, и на том берегу наши окопались. Но только не добраться до них. В деревне, по всей видимости, финны. А мост тамошний через Суну, уже два дня как наши сапёры грохнули. Покойный Ходырев давеча говорил.

- Ну, и что?

- А то, Коля, что возможности перебраться за реку у нас практически не осталось. Так что, хоть в Валазму иди, хоть обратно возвращайся – один конец. И жратвы нет, - закончил на потребительской ноте Патрушичев.

- Может, в лесу схоронимся, выждем несколько дней, оглядимся, а?

- Ты карту у взводного видел? Здесь леса-то, между рекой и дорогой, дохлый кусочек. И этот кусочек скоро весь будет забит финской братвой! Тогда нам только и останется, как заговорить по-ихнему и встать в очередь к финской полевой кухне. Ты, кстати, свой котелок не посеял, Грябин?

- Котелок-то при мне, да только сдаётся мне, Иван, что перловка у них в котлах для нашего брата будет свинцовой.

Оба помолчали, переваривая удручающее заключение, и, не сговариваясь, поднялись.

- Надо выходить на дорогу, что к Валазме, а там поглядим, - неуверенно предложил Грябин.

Иван промолчал – любые предложения в сложившихся обстоятельствах всё равно казались сомнительными. Движение без чёткой цели – тоже движение. И оно лучше любого бездействия. А им, чтобы не раскиснуть вконец, страсть как, нужна была цель, которая бы вселяла хоть какую надежду.

Миновали старый ельник и зашагали по голому березняку, вплотную примыкавшему к дороге на Валазму. Неширокая, бурого цвета грунтовка, ведущая в деревню и к разбитому мосту, казалась пустынной и заброшенной.

Грябин внимательно осмотрел разбитую вдрызг колею, но свежих и чужих следов не заметил: финнов с этой стороны здесь не было. Это открытие облегчало проблему переправы, но, к сожалению, не снимало её вовсе.

- А зайдём в деревню, Вань! Правда, жителей на прошлой неделе эвакуировали - сам слышал. Но, возможно, какую-нибудь лодчонку и сыщем, - предложил Грябин.

- Пошли, - почти равнодушно отозвался Патрушичев. - Там наши должны прикрывать переправу у порога и дорогу на Линдозеро, только без лодки до них не допрыгнуть.

Крайние избы встретили холодом и нежилой пустотой. Первую домину обошли сторожко. Следующие: как хозяева. В подполье одного из них наткнулись на отсек с картошкой, натолкав её в карманы шинелей. Двинулись дальше, уже без опаски, но с тайной мечтой поглядывая на встречавшиеся дома. Хотелось остаться, затопить печку, отогреться и сварить набранной картошки. Животы основательно подвело, а кишки без устали подыгрывали пустому желудку. Но это была бы не просто непозволительная роскошь, а большая глупость с их стороны, и они гнали от себя крамольные мысли.

Вскоре вышли на большой светлый бугор с пятью-шестью домами. Слева открылась Суна и лесистые бугры противоположного берега. Оба остановились, пытаясь уловить какое-нибудь движение на той стороне. Желанный берег был рядом: какие-нибудь полторы сотни метров. Но эти немногие метры оказались непреодолимы.

- Послушай, Грябин, может, выйд<