Социокультурный фон. Российская эмиграция на Западе после революции

«Сезоны» создавались третьим слоем русской эмиграции первой волны, который начал складываться ближе к 1920 г. первоначально интеллигенция попадала в Европу с отступавшими белыми армиями через Прибалтику, Польщу, Маньчжурию, Турцию. Но центральным событием, которое определило психологический настрой и состав этой «культурной эмиграции», была позорно знаменитая высылка деятелей науки и культуры в августе-сентябре 1922 г.

Особенность этой высылки состояла в том, что это была акция государствтенной политики нового большевистского правительства. XII конференция РКП(б) в августе 1922 г. приравняла старую интеллигенцию, которая стремилась сохранить политичсекий нейтралитет, к «врагам народа», к кадетам. Один из инициаторов высылки, Л. Д. Троцкий, цинично пояснял, что этой акцией Советская власть спасает их от расстрела. Да собственно такая альтернатива была заявлена и официально: в случае возвращения – расстрел. Между тем в списках «социально чуждых» только один С. Н. Трубецкой мог быть обвинен в конкретных антисоветских действиях.

Высылка 1922 г. была самой крупной акцией большевистской власти против интеллигенции после революции. Но не самой последней. Ручеек высылок, отъездов и просто бегства из Советской России иссяк только к концу 1920х годов, когда меду новым миром большевиков и всей культурой старого мира опустился «железный занавес» в идеологии.

Таким образом, к середине 1920х годов окончательно сформировался состав «России №2», обозначился ее значительный культурный потенциал. В эмиграции доля профессионалов и людей с высшим образованием превышала довоенный уровень.

Бежавшие из России после революции люди были лишены гражданства и оказалась людьми без родины («апатридами», как назывались они в официальных документах Лиги Наций0. Эмигрантам оказала поддержку образованная после Первой Мировой Войны Лига Наций. Прославленный полярный исследователь Ф. Нансен возглавлял комитет по деделам беженцев. Его стараниями был введен так называемый «нансеновский паспорт». Решения европейских правительств постепенно узаконили пребывание русских в их странах. Так в 20-е сформировался этот феномен, объединивший, по подсчетам П. Н. Милюкова, более 25 стран мира – русская послереволюционная эмиграция.

В изгнании сформировалась именно общность. Бывшие беженцы вполне сознательно и целенаправленно стремились создать сообщество, установить связи, устоять против ассимиляции, не раствориться в приютивших их народах. Понимание того, что невозвратимо закончен важный период русской истории и культуры, пришло к русским эмигрантам достаточно быстро.

Эта эфемерная «вторая Россия», не имея ни столицы, ни правительства, ни законов, разбросанная по разным странам мира, держалась только одним – сохранением прежней культуры России в инкультурном, инонациональном окружении. «Сезоны» - яркое тому подтверждением. В этом эмиграция видела единственный исторический смысл случившегося, смысл своего существования. «Мы не в изгнании. Мы – в послании», - говорил Д. С. Мережкоский. Горькая правда в том, что воспоминания княгини Марии Павловны Романовой называются именно что «В России» и «В изгнании».

Задача сохранения русской культуры исчезнувшей страны переросла в миссию эмиграции. Культура Российского зарубежья оказалась фантомным отражением Серебряного века, в атмосфере которого выросли ее представители.

Для запада произведения искусства, созданные в это время, показывают мир исчезнувшей, идеализированной, загадочной, уникальной, недостижимой России, потерянного навеки рая, такой, какой она показана в произведениях Бунина позднего периода.

Задача сохранения культуры долгое время казалась более важной, ведь едва ли не десятилетие эмиграция жила надеждой вернуться. На собрании русских эмигрантов в Париже в 1924 году И. А. Бунин говорил: «Наша цель – твердо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но высокая, возложена судьбой на нас». Слова романа Гуля «Мы не покинули Россию, мы унесли ее с собой» стали лейтмотивом многих авторов. Показательным в этом отношении было категорическое неприятие эмигрантами новой орфографии, хотя переход на новую орфографию был подготовлен еще до революции Российской Академией наук. Но реформа-то была проведена уже большевиками – и это обстоятельство для большинства эмигрантов оказалось решающим аргументом. Сам Бунин отказывался читать даже интересующие его журналы, если они были напечатаны с применением «заборной» орфографии. Уже значительно позже, в 30-е годы, книжная культура эмиграции постепенно отказывается от буквы «ять».